Павел Отдельнов

фотоэстетике — ряд крупных полотен, воспроизводящих либо имитирующих фото из старых газет. Реальность предстает как ее собственный след, зафиксированный в фото, затем отпечатанный в газетной верстке, и, наконец, воссозданный средствами живописи. Репрезентация «возводится в куб», их цепь множится. Дистанция между «жизнью» и наблюдателем становится все более протяженной. «Персонажи моих работ — не субъекты истории, а объекты, создаваемые ею» — говорит автор «Руин». В его мире принципиально нет места человеку, присутствие которого возможно лишь через отсылку к репрезентации. Образность старых газет, по сути, так же руинирована. Персонажи здесь обезличенны, обобщены до идеологических визуальных штампов. Художник имитирует нечеткие следы типографской краски на пожелтевшей бумаге и прорисовывает каждую точку растра. Его «портреты» ищут человека не в растровых точках, а где-то в пустоте между ними. Человек остается лишь как призрак, отзвук, эхо давно отзвучавшего голоса. Фигура Отсутствующего — главный герой серии. Ландшафты Отдельнова существуют «сами по себе», как предмет, когда на него никто не смотрит. Как он выглядит? Как писал Введенский, а «выглядит» ли он? Перефразируя риторический вопрос постструктурализма «кто говорит?», художник непрерывно спрашивает: кто видит? Отсутствие человека здесь играет роль ключевого минус-приема. Фактически он наделяется гиперприсутствием. Субъектность этой фигуры не-присутствия коллективна, точнее, над-индивидуальна. Так, возможно, кульминацией подобного бессубъектного взгляда становится картина, имитирующая карты Google. Взгляд, лишенный субъекта по определению, при этом принадлежит «всем» как высшая форма «объективности». В этом смысле вся серия выступает попыткой некоего слепка коллективного зрения. Символичен мотив шлама, вынесенный в название всего проекта («Белое море» и «Черная дыра» — названия крупных шламоотстойников). Фактически представляя собой осадок, бесформенный материальный остаток событий и пространств, шлам становится метафорой «нерастворимого остатка памяти», который содержит в себе ушедшее реальное, подобно памяти человека, изменчивой и избирательной, прошедшей через фильтры опыта.

     Что же остается от реальности? Ответ художника прост — остается живопись. Живописный медиум ценен для Отдельнова прежде всего своей способностью быть «слепком», хранящим утраченные пласты опыта, вновь воссозданные в материале. «Сама статичность живописи — не что иное, как застывшая длительность» — говорит художник. Живопись за счет наслоений и накопленного в себе времени моделирует медленный взгляд, как и архитектура, даже в форме ее останков. Так непостоянная память продолжает жить в живописном теле, подменяющем работу забвения вечным переживанием образа как утраты.

Константин Зацепин, текст к выставке «Руины» в галерее «Виктория», Самара